Альберт Санчес Пиньоль - Золотые века [Рассказы]
Волнение на море улеглось, океан подобен чану с оливковым маслом. Все тонет в густом тумане, его стена — точно из крахмального клейстера — кажется толще стен Константинополя. Море окутывают мирные белые сумерки. Хохот и стоны в трюме немного стихают, быть может, сказывается общая усталость. Но это тишина чистилища, в ней слышен отзвук безысходности.
Вдруг моряк с затонувшего корабля видит неожиданную картину: какой-то корабль движется им навстречу. Он бежит на корму и отшвыривает в сторону безумца, знающего латынь, который невозмутимо продолжает свой спор со святым Патриком.
Два корабля медленно сближаются, пронзая белесый кисель тумана. Это рыболовецкое судно одной из Скандинавских стран — никакого сомнения нет. Предки этих моряков были отчаянными вояками, но ныне на судне плывут христиане, сменившие латы и мечи на сети и гарпуны. Множество подобных кораблей наведываются в здешние воды, богатые треской. Им и в голову не могло прийти, что судьба уготовит им встречу с кораблем дураков. Во взглядах моряков, которые смотрят на умалишенных, сквозят снисходительность и сострадание. Когда корабли сходятся и оказываются почти на расстоянии протянутой руки, на рыболовецком судне наступает гробовая тишина, моряки охвачены ужасом, как дети. Одновременно их одолевает грусть, потому что с давних времен им известна одна истина: и воды, и земная твердь могут внезапно исчезнуть в воронке, которая засасывает все сущее. Сейчас перед ними одна из таких воронок. Ибо, что есть этот корабль если не один из возможных концов света?
Молчание скандинавов поражает на фоне криков и шума на корабле дураков. Моряк с потонувшего корабля видит, как из трюма появляются новые и новые сумасшедшие, словно их выгоняет наружу какой-то таинственный инстинкт, они подобны демонам, явившимся без зова. Толпа собирается на борту, который почти касается рыболовецкого судна. Умалишенные размахивают руками, подвывают и верещат, как стая обезьян; их рев заглушает вполне здравые просьбы моряка с затонувшего корабля: — Помогите, ради Бога! Я не сумасшедший, я боцман, подданный литовского короля! Тот, кто меня спасет, будет щедро вознагражден!
Моряк с потонувшего корабля полагает, что по рангу ему следует обращаться к боцману рыболовецкого судна. Этот мужчина уже достиг зрелого и разумного возраста, в его глазах голубеет морская вода. Благодаря близости корабля и плотному туману, слышно, как он вздыхает и говорит кому-то: — Увы! Вот самый несчастный из них, ибо самым безумным из всех безумцев должен быть тот, кто ведет корабль дураков.
Моряк с потонувшего корабля замирает от ужаса. Боцман с рыболовецкого судна его не понял! Он опытный и знаменитый боцман, ему завидуют все товарищи по профессии. Он водил королевские суда из Гренландии в Мексику. Ему удалось привести каравеллы в порты Анголы, в Вавилон, в парагвайскую сельву, к вершинам Кавказа и к монгольскому двору. Во время одного из своих путешествий он достиг Луны и удостоился приема принцессы королевства селенитов; и в их сердцах зародилась любовь столь же чистая, сколь и могучая. Герой рассчитывал совершить путешествие в город тектонов, расположенный в самом центре земного шара, — и он, вне всякого сомнения, достиг бы своей цели, если бы не кораблекрушение, преградившее ему путь к славе.
Слезы душат его, и в порыве отчаяния моряк бросается в воду, рассчитывая догнать рыболовецкое судно вплавь. Но тщетно — ведь он все-таки не дельфин. И в довершение всех бед на море опять появляются волны, словно кто-то нарочно жестоко играет с ним. На непреодолимом для несчастного расстоянии туман постепенно заглатывает скандинавский корабль. Два желтых фонаря на корме медленно затухают, словно закрывает глаза ангел, отрекаясь от души, которую он хотел было спасти.
„Помогите, помогите, ради Бога!“ — молит моряк, потерпевший кораблекрушение, чье тело борется с балтийскими волнами. Он понимает, что все пропало, но, когда последние силы оставляют его, когда несчастный уже готов принять верную смерть, в эту самую минуту поблизости — на расстоянии протянутой руки — падает в воду канат, который означает для него спасение. Ночь так черна, что прятала от его взора проходившее мимо судно, но теперь корабль без единого огня на борту нависает над его головой, точно чудовищное брюхо кита.
Межзвездная солидарность
Никогда раньше никому не доводилось наблюдать подобного контраста между залом и заполнившей его публикой. В оперном театре размером с олимпийский стадион — проект здания был скопирован с чертежей собора — против всех ожиданий разрешили провести конгресс Социалистического интернационала. И действительно, никогда раньше не собиралось вместе такое великое множество столь знаменитых революционеров от Португалии и до Кавказа, от Новой Земли и до Патагонии. Здесь встретились борцы за справедливость из Дублина и Триеста, из Малаги и Кракова. Приехал даже один представитель Сенегала. Если бы кому-нибудь пришло в голову сложить все годы тюремного заключения, к которым были приговорены депутаты, независимо от того, отбыли они свой срок в тюрьме или спаслись бегством, то наверняка в результате получилась бы шестизначная цифра.
К сожалению, освещение оставляло желать лучшего. Быть может, организаторы не учли разницы между конгрессом социалистов и театральным представлением, но освещена была только сцена, где на низеньких стульчиках в ожидании своей очереди держать речь расположились лидеры двух противоборствующих направлений. На авансцене возвышалось некое подобие трибуны, с которой вещали ораторы, тщетно пытаясь заставить себя слушать. Напрасный труд! Появление каждого нового оратора на трибуне вызывало настоящую бурю, и его голос заглушали крики политических противников. К несчастью, весь конгресс превратился в ристалище двух идеологических направлений. В театре разгорались раздоры. В сумерках партера черные тени мелькали в полном беспорядке, словно туда слетелось вороньё; из лож первого яруса взметались вверх одновременно десятки рук, точно из корзины, куда бросили дюжину осьминогов. Мне кажется, что речи уже никого не интересовали. Коммунисты направляли отточенные клинки угроз прямо в сердце ораторов-анархистов, а те отвечали оскорблениями, тяжелыми, точно булыжники:
— У-у-у-у! У-у-у-у!
Когда стало казаться, что никому уже не сладить с разбушевавшейся публикой в зале, наступил черед выступления доктора Мюррея. Считалось, что он обладал самой светлой головой и одновременно был одним из самых скромных людей нашего века. Прописные истины, которые часто отрицают власть имущие, приобретали в его устах новый блеск. Он утверждал, что энциклопедические знания представляют собой отрицание знания как такового и что занятия наукой непременно провоцирует конфликты с установленным порядком. То был фараон, ненавидевший пирамиды, ярчайшее светило, считавшее своей целью закат варварской эпохи капитализма, — его отличала удивительная способность вызывать восхищение, как сторонников, так и противников.
До этого момента он сидел молча, положа ногу на ногу, и казался рассеянным. Услышав свое имя, доктор повернулся сначала направо, потом налево, шаря руками по карманам, как человек, обнаруживший, что стал жертвой вора. Он искал несколько листов каких-то заметок, которые кто-то передал ему из задних рядов.
Англосаксонская раса порождает иногда крайности: или пиратов, по которым плачет эшафот, или возвышенные души. Мюррей принадлежал к этим последним. Одевался доктор безукоризненно, а бороду брил так, что, казалось, он использует для бритья навигационные приборы и не ошибается ни на один градус. Седые волосы, обрамлявшие розоватую кожу лица, свидетельствовали о том, что в жизни его уже наступила осень. Этот человек мог бы стать почетным президентом партии консерваторов или губернатором Индии. Но нет. Он пожертвовал почестями и благосостоянием ради дела революции. Самим своим существованием доктор Мюррей разрешал извечный спор: возможно, добродетель — это лишь плод нашего воображения, однако совершенно очевидно, что добродетельные люди на свете есть.
Я видел, как он стоял среди гвалта, невозмутимый, и перечитывал свои записи; нахмуренные брови виднелись над страницами доклада. Под рыжими ресницами, как мне казалось, должны были прятаться кроличьи глазки. Протирая очки шелковым платком, он разговаривал шепотом сам с собой. У меня сразу мелькнула мысль: этому человеку есть что сказать. А еще я подумал, что ситуация успела так накалиться, что Мюррей окажется блюдом, которое подали слишком поздно. Оно так задержалось, что самые нетерпеливые уже совсем утратили аппетит, а страсти вышли из-под контроля и овладели залом. Тем не менее свобода всегда красноречива.
Сначала я не понял, что Мюррей использовал тактику учителя младших классов. Поскольку перекричать зал не представлялось возможным, доктор решил говорить вполголоса, совсем тихонько. Мне кажется, он, скорее всего, предвидел, что первую часть его речи не услышит никто. Из-за царившего гвалта голос Мюррея доносился только до сидевших в первых рядах. Но даже им, вероятно, стоило большого труда понять смысл произносимых слов, потому что они энергично зашикали, требуя, чтобы сидевшие сзади товарищи замолчали. Первое „Тс-с!“ повторилось многократно и волной пробежало по залу, и — о чудо! — минуту спустя революционеры всего мира обратились в слух. Все, от португальцев до кавказцев, от представителей Квебека до делегации Патагонии.
